Петроний же, высоко подняв мурринскую чашу, походившую на сияющую
радугу и поистине бесценную, молвил:
- Вот чаша, из которой я совершил возлияние в честь Владычицы Кипра.
Пусть же отныне не коснутся ее ничьи уста и ничьи руки не прольют из нее
вино в честь другой богини!
И он бросил драгоценный сосуд на пол, усыпанный фиолетовыми цветами
шафрана. Брызнули осколки, и тогда, видя изумленные взгляды гостей,
Петроний сказал:
- Не удивляйтесь, дорогие друзья, и продолжайте веселиться. Старость
и недуги - печальные спутники последних лет жизни. Но я подам вам хороший
пример и хороший совет: видите ли, друзья, можно их не дожидаться и,
прежде чем они придут, уйти добровольно, как ухожу я.
- Что ты хочешь сделать? - с тревогою спросили его несколько голосов.
- Я хочу веселиться, пить вино, слушать музыку, смотреть на эти
божественные формы, которые вы видите рядом со мною, а потом уснуть в
венке из роз. С императором я уже простился. Не хотите ли послушать, что я
написал ему на прощанье?
С этими словами он достал из-под пурпурного изголовья табличку и
начал читать:
"Я знаю, о государь, что ты с нетерпеньем ждешь моего приезда и что
твое преданное дружеское сердце днем и ночью тоскует по мне. Я знаю, что
ты осыпал бы меня дарами, доверил бы мне префектуру претория, а Тигеллина
назначил бы тем, для чего он создан богами: сторожем мулов в твоих землях,
которые ты получил в наследство, отравив Домицию. Уж ты меня прости, но
клянусь тебе Гадесом и пребывающими там тенями твоей матери, жены, брата и
Сенеки, что не могу приехать к тебе. Жизнь, дорогой мой, - это огромная
сокровищница, и из этой сокровищницы я умел выбирать самые чудесные
драгоценности. Но есть в жизни и такие вещи, которых я долее сносить не в
силах. О, прошу тебя, не подумай, будто мне мерзит то, что ты убил мать, и
жену, и брата, что ты сжег Рим и отправил в Эреб всех порядочных людей в
твоем государстве. Нет, любезный правнук Хроноса! Смерть - удел
человеческого стада, а от тебя ничего иного и ожидать нельзя было. Но еще
долгие, долгие годы терзать себе уши твоим пеньем, видеть твои
домициевские тонкие ноги, дергающиеся в пиррейской пляске, слушать твою
игру, твою декламацию и твои вирши, о жалкий провинциальный поэт, - вот
что стало мне невмоготу и пробудило желание умереть. Рим, слушая тебя,
затыкает уши, мир над тобою смеется, и краснеть за тебя я больше не хочу,
не могу. Вой Цербера, милый мой, хоть и будет смахивать на твое пенье,
меньше расстроит меня, потому что я никогда не был его другом и не обязан
стыдиться за его голос. Будь здоров, но не пой, убивай, но не пиши стихов,
отравляй, но не пляши, поджигай, но не играй на кифаре - такие пожелания и
такой последний дружеский совет шлет тебе Арбитр Изящества".
Гости струхнули - они знали, что для Нерона утрата престола была бы
менее жестоким ударом. Им также было ясно, что человек, написавший такое
письмо, должен погибнуть, и смертельный страх обуял их, что они подобное
письмо выслушали.
Однако Петроний рассмеялся так искренне и весело, словно речь шла о
невиннейшей шутке, и, обведя взором присутствующих, сказал:
- Веселитесь и гоните прочь все тревоги. Никто не обязан хвалиться
тем, что слышал это письмо, а я похвалюсь им разве что Харону, когда он
будет меня перевозить.
И, кивнув врачу, он протянул ему руку. Искусный врач-грек в одно
мгновенье обкрутил ее златотканой повязкой и вскрыл жилу на сгибе. Кровь
брызнула на изголовье и залила Эвнику, которая, поддержав голову Петрония,
склонилась над ним.
- Господин мой, неужели ты думал, что я тебя покину? Если бы боги
пожелали даровать мне бессмертие, а император - власть над миром, я и то
последовала бы за тобою.
Петроний улыбнулся, приподнял голову и, легко коснувшись устами ее
уст, отвечал:
- Идем со мною. - Потом прибавил: - Ты поистине меня любила,
божественная моя!
А она протянула врачу свою нежно розовеющую руку, и минуту спустя
кровь ее полилась, смешиваясь с его кровью.
Но тут Петроний дал знак предводителю хора, и опять зазвучали кифары
и голоса певцов. Сперва пели "Гармодия", а затем - песню Анакреонта, в
которой поэт жалуется, что однажды, найдя у своих дверей озябшего и
заплаканного сыночка Афродиты, взял его в дом, обогрел, осушил его
крылышки, а тот, неблагодарный, в награду своею стрелой пронзил ему
сердце, и с тех пор он утратил покой...
Петроний и Эвника, прислонясь друг к другу, прекрасные как боги,
слушали, улыбаясь и постепенно бледнея. Когда песня закончилась, Петроний
распорядился, чтобы продолжали разносить вино и яства, потом завел
разговор с сидевшими ближе о пустячных, но приятных предметах, о которых
обычно говорят на пирах. Потом позвал грека и попросил на минуту
перевязать жилы - его, сказал он, клонит ко сну, и он хотел бы еще разок
препоручить себя Гиппосу, пока Танатос не усыпит его навсегда.
И он уснул. Когда ж проснулся, голова девушки, схожая с белым
цветком, уже лежала на его груди. Он бережно опустил ее на изголовье,
чтобы еще раз полюбоваться ею. После чего велел снять повязку с руки.
По его знаку певцы затянули другую песнь Анакреонта, и кифары тихо
сопровождали пенье, чтобы не заглушать слова. Петроний становился все
бледнее и, когда умолкли последние звуки песни, еще раз обратился к своим
гостям:
- Друзья, признайтесь, что вместе с нами погибает...
Закончить он не смог - рука последним движением обняла Эвнику, потом
голова откинулась на изголовье, и он скончался.
Однако гости, глядя на эти два мраморно-белых тела, подобных дивным
статуям, поняли его мысль - да, с ними погибало то единственное, что еще
оставалось у их мира: поэзия и красота.